Два мира — два Шапиро
Многим известно такое выражение, как “Два мира- два Шапиро”, но все ли знают, что оно означает и откуда оно взялось. Так вот, одну из версий происхождения этой фразы изложил в своей книге Владимир Войнович и выглядит она так:
“Однажды корреспондент агентства ЮПИ Генри Шапиро, проходя мимо здания ТАСС, увидел валивший оттуда дым. Он позвонил в дверь. Никто не отозвался. Он позвонил по телефону. Трубку снял дежурный Соломон Шапиро. «У вас пожар», — сказал ему Генри. «А кто это говорит?» — спросил Соломон. «Шапиро!» Советский Шапиро решил, что его разыгрывают, и бросил трубку. Американский Шапиро сообщил по телефону в Нью-Йорк, что в Москве горит здание ТАСС. Сообщение ЮПИ было по телетайпу принято советским Шапиро. Он открыл дверь в коридор и тут же убедился, что лживая американская пресса не врёт: коридор был в дыму. Пожар как-то потушили, но память о нём сохранилась в шутке «Два мира — два Шапиро».
А вот что оно, это выражение означает, об этом достоверно изложено здесь и ниже, в этом коротеньком повествовании о двух мирах, двух Шапиро.
— Омерзительна в России диктатура с ужасающей системой всё ужесточающихся законов, Как можно жить в такой стране?
Всё ужасался российской действительности давно не проживающий в этой стране с её диктатурой, не уточняя какой, Лёва Бильдман, большую часть своей жизни проведший на земле русской, сначала в СССР, а потом и в России, и как и многие, не выдержав диктатуры пролетариата и потом диктатуры правящей власти, отъехал за кордон.
Но, если жить в таких условиях невозможно, то надо, конечно же, уезжать, зачем терпеть? И он уехал! Уехал, оставив позади себя в прошлом омерзительную диктатуру с ужасающей системой власти, миновав, как и многие представители, имеющие отношение к пятой графе, свою этническую родину, пролетев над ней, над землей обетованной, как фанера над Парижем, и оказавшись в Америке, тут же больше всего поразился наличию социальной помощи, не сравнимой с той, что он имел у себя на ставшей сразу для него бывшей, родине. И именно этот факт и привёл его в шок и поверг в приятное изумление одновременно, что позволило ему думать, что он принял правильное решение уехать.
Тем более, что это же стыд и срам, жить в такой стране, какой была Россия, какой он её оставил, как вообще, её гражданам не стыдно, почему они не испытывают угрызений совести перед всем миром за свою такую жуткую жизнь, где нет ни свободы слова и печати, отсутствуют независимые СМИ, просто ужасно, где на телевидении одна только кнопка, принадлежащая самому страшному во всём мире президенту этой самой ужасной страны, и если они, не дай бог, говорят что-то против, против этой кнопки, их сразу же и на Колыму по старинке или куда подальше, сразу в берлогу к белым медведям, пусть жрут!
А Америка, вот так страна, ё -моё, там же можно говорить абсолютно всё, всё, что хочешь и захочешь, как и раньше, выйдешь бывало, откроешь хлебало и прокричишь на всю страну, твою мать, о том, какой у вас в России президент говно, а к тебе ещё и подбегут полицейские ихние и на грудь понавешают не тумаков, а медалей за такую твою патриотичность. Ты же давно стал патриотом- ассимилянтом, что и позволяет тебе кричать в адрес своей бывшей Родины всё, что захочешь, тем более, что тебя там, на этой Родине, уже нет и ты намертво усвоил ментальный закон — дух Шапиро, влившись давно в их среду. И потом ты же в свободной стране, со свободными выборами, проплаченными толстосумами, которые тебе об этом не сказали, и потому ты веришь в то, что сам и выбрал того, сначала чернокожего президента, а потом того, другого, вместо первого. Воистину пропаганда там хорошо работает, ежели ты до сих пор, сидя под крылом социалки американской, думаешь, что сам всё и выбираешь.
И Лёва и впрямь так думал, сидя на кухне в социальном жилье, еще не отойдя от шока на тему полученной социальной помощи там и недополученной здесь, и стуча кулаком только по кухонному столу, когда хотелось всё же большего, ведь возмущение его было огромным, но стучать мог только по столу, потому что больше стукнуть было не по чему, не обеспечили в полной мере его соцпакетом с социальной мебелью, и всё возмущался на тему жития в России.
И потому стучал и возмущался, возмущался и стучал, не смотря на то, что влился и был доволен за всё про что, но у него же фантомная боль была в душе за Россию- матушку, из которой он так удачно свалил, и которую он, боль эту самую всё скидывал в первую очередь, на головы граждан той ужасной страны, в которой его давно не было, но ему всё не давала покоя мысль о том, да как же можно жить в такой ужасной стране, и потому он продолжал стыдить бывших уже своих сограждан, всё говоря о том, что в РФ, извините, нет свободы слова, нет прессы, нет телевизора и радио, нет выборов и репрессии за пару строк в интернете.
— Это полная жопа, а не жизнь, достойная людей! — Всё с горечью повторял он, говоря с неприкрытой заботой о людях, не поехавших вместе с ним в такую славную страну под названием Америка, за которую он, почему-то не испытывал угрызений совести, ни за то, что в этой стране рабство так долго существовало и угнетение чернокожих людей, и та же сегрегация, ни за то, что по числу совсем не мирных вторжений в другие страны с целью установления там своего демократического миропорядка ей нет конкурентов, ни за то, что ветераны войн во Вьетнаме и Ираке там обжили давно улицы городов, потому что их кинуло родное государство, ни за Хиросиму с Нагасаки и убитых там ни в чем не повинных людей, мирных жителей тех стран в целях испытаний ядерной бомбы, нет, не испытывал за всё это и за многое другое стыда Лёвушка, ему там всё нравилось, а главное, тот соцпакет, который ему там выдали, почти как в родном Советском Союзе с диктатурой пролетариата бесплатное жилье со всем остальным таким же бесплатным. Более того, он гордился той страной вместе с тем соцпакетом, при этом не забывая повторять, что вовсе не всегда можно уехать и нигде особо никого не ждут, и что везунчики — одни лишь политизгнанники. Но ему повезло — и жизнь его продолжилась, хотя сам он к политике не имел никакого отношения, да и везунчики давно закончились, став там своими и не интересными, как свои для своих.
Впрочем и сам Лёва был никому там особо не интересен и потому не забывал о своей фантомной боли, называя её симптомной, уже плохо говоря на родном языке, но зная всё про два Шапиро, давно имея отношение к одному менталитету, к тому, для которого навсегда он будет ассимилянтом, а так как ругать всё же привык, не важно даже что именно, ввиду своего бывшего Шапиро, то, там же свобода слова и ругать не получалось особо, а хотелось, ведь видел своими глазами всех тех, кому не так сказочно повезло, как ему с тем соцпакетом, и они, спившиеся и опустившиеся вместе в ветеранами вьетнамской и иракской войн и с другим бомжами проживали на улицах, сидя на скамеечках в Бруклине, не имея своих жилищ, и потому-то он и продолжал ругать всё то, что происходило в России без его деятельного участия и всё не забывая, продолжал стыдить тех, кого в глаза никогда не видел, не то чтобы шапочно знаком был, всё говоря про свою “симптомную” боль, в которой виноваты были те самые люди, которым он укоры бросал в их незнакомые ему лица, всё так же обвиняя их в их же жизни:
— Вам не понять, — всё уверял их Лёвушка, все эти незнакомые лица российских граждан, брызгая в разные стороны желчной слюной и заставляя их поверить в то, что так оно и есть. — Да, вам не понять, живучи там и принюхавшись к фекальному существованию, точнее — прозябанию.
Что конкретно им всем было не понять, не уточнял, а только добавлял уже заезженное вдоль и поперек, спрашивая:
— Вас не оскорбляет отсутствие выборов? Отсутствие независимых СМИ? Что в телевизоре одна-единственная кнопка запрезидетская?
— Перед всем светом, вам не стыдно? — Всё плевался ассимилянт из одного Шапиро. — Кроме КНДР, КНР да Кубы? Стыдобище — то, какая, срамота-то, уй, какая же! — С нарастающим возмущением добавлял он в конце своей обличительный тирады по поводу отсутствия совести у российских граждан и снова с силой возмущенно ударял кулаком по тому столу, доставшемуся ему из социального пакета.
Но им не было стыдно, этим бессовестным гражданам, жителям России, по-прежнему населяющим её просторы и не кинувших их на произвол судьбы. К великому огорчению Лёвушки им было совершенно не стыдно, потому что российские, не американские, граждане вот тут точно не понимали, а с какого перепоя они должны отвечать за чужие грехи, пусть и происходящие на той территории, где они проживали и которую по праву считали своим родным домом, сами не крадя и не убивая. А отвечать должны?
Сам вообще, этот Левушка, понимал хоть, что говорил и в чем стыдил людей?
С таким же успехом ему можно было ответить взаимностью и спросить его же, а не стыдно ли ему, променявшему одного Шапиро на другого, за то, что в родной ему теперь стране ещё до недавнего времени негров били, и за тех ветеранов не стыдно, что на улице оказались, вместо получения почестей, и за то, что его же бывшие сограждане, уехавшие вместе с ним, но оставшиеся без соц. пакета и без жилья, приехав в благополучную по всем статьям страну, стали в ней бомжами, за всё это ему не стыдно, за всё, происходящее в той стране? Там как, боли его не мучают, не фантомного характера, а настоящие душевно-нравственные, а то тоже мог бы их скинуть, со своей головы на здоровые головы американцев, тоже не имеющих никакого отношения к бедам всех этих людей.
Но ведь Лёвушка не ответит на эти вопросы, да и черт с ним, как говорится, правда, во всём этом, в истории с Левушкой и ему подобных, привычно говорящих про два разных менталитета, про два Шапиро, когда только он, этот один менталитет стал им таким чужим, и как быстро они прониклись чуждым, но и это ладно, всё же не понятно в этой истории больше было то, что эти люди, особенно те, с соцпакетами, вроде получившие всё, что хотели, возможность свободно говорить и прочее, почему-то не могут просто жить и просто наслаждаться своим соцпакетом и своей полной безоговорочной свободой, и всё лезут и лезут не просто в то прошлое, которым стала для них их бывшая родина и теперешняя Россия, но и в жизнь таких неудачников, как несчастные бессовестные россияне, всё стыдя их и обвиняя во всех грехах мира.
И все эти отъезженцы, пусть даже и имеющие отношение к пятой графе, как и Лёвушка, но всё же удачно миновавшие свою этническую родину, которые прокатились гораздо дальше за маслом на хлеб по сути… вся эта братия была столь злоблива и агрессивна, что складывалось впечатление, будто ей, устроившейся там хорошо и сытно и купающейся во всех демократических свободах мира, что ей при всём этом не хватает нашей жизни. А то с чего это они всё к нам и про нас, и за нас, и не важно уже в какой риторике.
Так, добро пожаловать обратно, хотелось всем им сказать, и отсюда уже сможете критиковать ту жизнь, если без этого своей личной жизни не мыслите.
Пусть приезжают. Свои же, хоть и бывшие с одним из Шапиро, которое всё же не пропьешь, вон как ругают привычно всё подряд. Правда, их не ждет тут такой же замечательный соцпакет, какой уже имеют, да и президент наш настолько страшен и ужасен, что им лучше сходу отправляться к белым медведям в их берлоги на севере, чтоб уже не мучатся от такой жизни без каких-либо демократических свобод и прочих ужасов нынешней жизни в нашей российской стране, а сразу испытать на себе, что же это такое быть съеденным медведем- диктатором, которого и поругать даже не успеют если что, это же не Америка, это один из миров, один из Шапиро.
13.02.2021 г
Марина Леванте
© Copyright: Марина Леванте, 2021
Свидетельство о публикации №221021300959
Источник
«Два мира — два Шапиро». Откуда взялась эта поговорка, популярная в советские годы
Суть поговорки в принципе понятна. Её упоминают, когда надо подчеркнуть разницу в привычках и менталитете представителей разных стран или национальностей. А вот фамилия Шапиро (явно еврейская) вызывает вопросы. Кто такой и почему их два?
История появления поговорки такова
Однажды рано утром московский корреспондент американского агентства «Юнайтед пресс интернэйшнл» Генри Шапиро вышел на Тверской бульвар, прогулять своего пса.
Маршрут прогулки проходил мимо здания ТАСС. Генри заметил дымок, выходящий из окна подвального помещения этого здания. Дымок был совсем слабым и особого внимания не привлек. Мало ли, может решили сжечь стопку ненужных бумаг?
Однако, когда Генри возвращался, дым из подвала шел вовсю. Надо было что-то делать. Корреспондент бросился к двери и начал звонить, но никто на звонки не отозвался. Тогда он бегом добрался до своей квартиры, благо она была поблизости, и позвонил в ТАСС по телефону. Трубку поднял ответственный дежурный Соломон Шапиро.
Состоялся такой краткий телефонный разговор:
— У вас пожар, немедленно примите меры.
Соломон решил, что это розыгрыш и повесил трубку.
Ну, а американский Шапиро, будучи опытным репортером, тут же сообщил в ЮПИ о том, что в Москве горит здание ТАСС.
Агентство ЮПИ быстро распространило это сообщение по всему миру. Вскоре оно было принято по телетайпу в Москве. Его прочитал дежурный по ТАСС Соломон Шапиро. Выглянув в коридор, он заметил клубы дыма, идущие из подвального помещения. Оказывается, телефонный звонок не был шуткой, а американская пресса не всегда лжет.
Приехавший по вызову пожарный расчет быстро потушил возгорание. Память о пожаре в здании ТАСС история сохранила в поговорке «Два мира – два Шапиро».
Несколько слов о Генрихе Шапиро.
Генри начал работать московским корреспондентом ЮПИ еще в конце 30-х годов. Его репортажи о войне всегда были своевременными и точными. Он опередил официальное сообщение ТАСС о смерти Сталина на целые сутки. Несколько раз брал интервью у Хрущева. Последним его сообщением, завершившим карьеру корреспондента, была информация о встрече Брежнева с Киссинджером.
Источник
Два мира, два Шапиро
«Вот давняя история или легенда.
Однажды в 40-х – корреспондент агентства ЮПИ Генри Шапиро, проходя мимо здания ТАСС, увидел валивший оттуда дым. Он позвонил в дверь. Никто не отозвался. Он позвонил по телефону. Трубку снял дежурный Соломон Шапиро.
– У вас пожар, – сказал ему Генри.
– А кто это говорит? – спросил Соломон.
Советский Шапиро решил, что его разыгрывают и бросил трубку. Американский Шапиро сообщил по телефону в Нью-Йорк, что в Москве горит здание ТАСС. Сообщение ЮПИ было по телетайпу принято советским Шапиро. Он открыл дверь в коридор и тут же убедился, что лживая американская пресса не врет – коридор был в дыму. Пожар как-то потушили, но память о нем сохранилась в шутке: два мира, два Шапиро.
Шутка эта приходит на ум мне всякий раз, когда я вижу разницу в образе жизни двух миров. Разница была и осталась огромной. Несмотря на перестройку, конверсию, приватизацию, частное предпринимательство и прочие подобные вещи. Советская система рухнула, но советский человек остался советским человеком, он живет и действует по-советски. Переходя к рыночным отношениям, он надеется на то, что скоро станет миллионером но не понимает того, что для достижения подобной цеди надо работать и жить не так, как раньше».
Книга издана в 1992 году, так что в неё вошли, как пишут в аннотации, причудливые, неправдоподобные, но задокументированные картины недавней нашей реальности в жизни, литературе и политике. 1973 — 1992.
Источник
