1)Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражения, а язык, которым он хочет его выразить.
2)Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастии. Бездеятельное отчаяние — забвение и нарушение долга.
3)Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты.
Главная » Интересное 15 цитат из романа «Доктор Живаго» Бориса Пастернака Поделиться на Facebook
Роман «Доктор Живаго» считается вершиной прозаического творчества Бориса Пастернакаи до сих пор является любимым произведением миллионов людей по всему миру. Автор закончил работу над книгой в 1955 году, но читатели увидели ее лишь два года спустя: в октябре 1957-го она была издана в Милане, затем вышла в Нидерландах, Великобритании и США. В СССР роман распространялся только в самиздате и был опубликован уже после Перестройки.
23 октября 1958 года Борису Пастернаку присудили Нобелевскую премию «за значительные достижения в современной лирической поэзии, а также за продолжение традиций великого русского эпического романа». Однако писатель был вынужден отказаться от почетной награды, а у себя на родине подвергся настоящей травле. Ставшая уже крылатой фраза «Не читал, но осуждаю!» была направлена именно в адрес «Доктора Живаго» и его автора. В институтах, на заводах и в других организациях проходили обличительные митинги, подписывались требования наказать поэта. В защиту советского коллеги выступили Джавахарлал Неру и Альбер Камю.
Внешне Пастернаку все сошло с рук: он не был упрятан в психиатрическую клинику, посажен в тюрьму или выслан из страны. Однако его исключили из Союза писателей, не давали печататься и больше не приглашали на публичные выступления. Скорее всего, именно потрясение после истории с «Доктором Живаго» ускорило кончину поэта: в 1959 году у него обнаружили рак легких, а в мае 1960 года он скончался в своем доме в поселке Переделкино.
Мы выбрали наиболее яркие цитаты из легендарного романа: Если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник Как хорошо на свете! — подумал он. — Но почему от этого всегда так больно? Попадаются люди с талантом. Но сейчас очень в ходу разные кружки и объединения. Всякая стадность — прибежище неодарённости, всё равно верность ли это Соловьёву, или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки и порывают со всеми, кто любит её недостаточно. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им. По-моему, философия должна быть скупою приправой к искусству и жизни. Заниматься ею одною так же странно, как есть один хрен. Хорошо, когда человек обманывает ваши ожидания, когда он расходится с заранее составленным представлением о нем. Принадлежность к типу есть конец человека, его осуждение. Если его не подо что подвести, если он не показателен, половина требующегося от него налицо. Он свободен от себя, крупица бессмертия достигнута им. Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами: оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь. Я люблю всё особенное в тебе, всё выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли. Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю. Так было в средние века, на этом всегда играли иезуиты. С каждым случилось по две революции, одна своя, личная, а другая общая. Они проводили жизнь среди хороших книг, хороших мыслителей, хороших композиторов, хорошей, всегда, вчера и сегодня хорошей, и только хорошей музыки, и они не знали, что бедствие среднего вкуса хуже бедствия безвкусицы. Это ведь только в плохих книжках живущие разделены на два лагеря и не соприкасается. А в действительности все так переплетается! Надеяться и действовать — наша обязанность в несчастии. Бездеятельное отчаяние — забвение и нарушение долга. Отрочест
Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты что значит
Войти
Авторизуясь в LiveJournal с помощью стороннего сервиса вы принимаете условия Пользовательского соглашения LiveJournal
[
website
|
My Website
]
[
userinfo
|
livejournal userinfo
]
[
archive
|
journal archive
]
про целомудрие
[May. 13th, 2010|01:25 pm]
[
Tags
|
Пастернак, литература
]
Для начала Юру водворили к безалаберному старику и пустомеле Остромысленскому, которого родня запросто величала Федькой. Федька негласно сожительствовал со своей воспитанницей Мотей и потому считал себя потрясателем основ, поборником идеи. Он не оправдал возложенного доверия и даже оказался нечистым на руку, тратя в свою пользу деньги, назначенные на Юрино содержание. Юру перевели в профессорскую семью Громеко, где он и по сей день находился.
У Громеко Юру окружала завидно благоприятная атмосфера.
— У них там такой триумвират, — думал Николай Николаевич:
Юра, его товарищ и одноклассник гимназист Гордон и дочь хозяев Тоня Громеко. Этот тройственный союз начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сонаты» и помешан на проповеди целомудрия.
Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты. Но они пересаливают, у них заходит ум за разум.
Они страшные чудаки и дети. Область чувственного, которая их так волнует, они почему-то называют «пошлостью» и употребляют это выражение кстати и некстати. Очень неудачный выбор слова! «Пошлость» — это у них и голос инстинкта, и порнографическая литература, и эксплуатация женщины, и чуть ли не весь мир физического. Они краснеют и бледнеют, когда произносят это слово!
Если бы я был в Москве, — думал Николай Николаевич, — я бы не дал этому зайти так далеко.
Источник
«Доктор Живаго» и «Бывшее и несбывшееся» Федора Степуна
«Доктор Живаго» и «Бывшее и несбывшееся» Федора Степуна
(Опыт параллельного чтения)
В 1958 году философ, писатель, мемуарист, профессор специально для него созданной в Мюнхенском университете кафедры истории русской культуры Федор Августович Степун (1884-1965) стал одним из западноевропейских корреспондентов Бориса Пастернака. Еще в 1957 Пастернак спрашивает о нем своего многолетнего корреспондента :
«… Знаете ли Вы Фед. Авг. Степуна в Мюнхене, он профессором при тамошнем университете? Я не знаю его адреса и не переписывался с ним никогда, я в этом году прочел его предисловие к Цветаевской прозе и еще позже, осенью узнал с радостью, что он жив и здравствует, и порадовался тому, с каким восторгом о нем отозвались Андреевы и Сосинские и два молодых немецких студента из Мюнхена, бывшие на фестивале.
Попытаюсь послать Вам два экземпляра Фауста, не знаю, дойдут ли, один для Вас, другой для пересылки Степуну…»(Пастернак, Х, 283)
Ниже в этом письме Пастернак формулирует, что было для него самым важным в переводе «Фауста», как он понимает задачу поэтического перевода на язык другой эпохи и культуры и в этом рассчитывает на понимание Степуна:
«Вот что в Фаусте было самое главное. Мне хотелось, чтобы слова заключительного мистического хора и пасхального богослужения и говора на народном гулянье и язык женской страсти и горя, и дьявольщины и волшебных превращений, чтобы все это было в один уровень друг с другом и все сплошь, и таинства и повседневность, одинаково подлинно и горячо жило, значило, двигало и говорило. Чтобы глубина и бездонность были в действии, а не в притязательной стилизации и изображении. За этой работой, проделанной чрезвычайно быстро (вперемежку с «Д-ром Живаго») в год с чем-то, у меня было такое чувство, что какой-то новый шаг сделан в русской лирике, достигнута какая-то новая ее ступень, вроде того, что ли, как самым ошеломляющим существом Тютчева, а потом и Блока, мне представляется до сих пор ощутимая легкость, обиходность и естественность языка, отвечавшего новизне их времени, свежести беглого текучего словаря, на каждом шагу предоставляющего мгновенный ненасильственный выбор. Но при условии такого простого прозрачного пересказа, передача трагедии есть наиболее прямое философское ее толкование. Я думаю, это не может не интересовать Степуна» (Там же)
В письмах самому Степуну Пастернак вспоминает о встречах в России с ним и его женой:
«… Жива ли Ваша жена, о которой Вы писали в «Записках прапорщика»? Если да, кланяйтесь ей. Я в памяти вижу ее перед собой в окружении былых собраний, художественных, философских. …»(Пастернак, Х, 328-329)
Формулирует свое отношение к их общему прошлому:
«… Я с таким живым чувством пишу Вам не под влиянием воспоминаний. Я не поклонник прошлого, я противник прохождения жизни заново в растроганных повторных пересмотрах. Наоборот, я полон счастья при мысли, что мы оба, Вы и я, еще живы в такое время, когда все меньше становится остатков самоуслаждающейся праздности, когда так дорого стоит и оплачивается каждое движение души, когда все так реально…»(Там же)
А в другом письме дает замечательную характеристику того мрачнейшего семилетия советской истории, за которое ему удалось написать своего «Доктора Живаго»:
«… Мне было очень легко писать его. Обстоятельства кругом были так отчетливы, так баснословно ужасны! Приходилось только всей душой прислушиваться к их подсказу и покорно следовать их внушению. Время приносило самое главное в произведении, то что при свободе выбора всего труднее: определенность содержания. Теперь все гораздо легче и сказочно благоприятствует мне, но я уже больше не слышу голоса необходимости, которому подчинялся …»(Пастернак, Х, 334)
Федор Степун – автор двух статей о романе «Доктор Живаго», в «Новом журнале» в 19591 и в «Die Neue Rundschau» последней посвящена публикация и О. П. Лебедушкиной. Эта статья, как показывают авторы публикации, была известна Пастернаку2.
Степун писал о связи поэтической эволюции Пастернака с футуризмом и символистами, о связи «Доктора Живаго» с предшествующими текстами автора, о продолжении в романе символистской традиции и прежде всего «Петербурга» А. Белого3, о пастернаковском понимании истории и христианства, об особенностях взаимосвязи формы и содержания пастернаковского романа. «Никто не будет оспаривать, что действующие лица «Доктора Живаго» лишены той толстовской стереоскопичности, которую сохранили в своем творчестве и Чехов и Бунин. Отсутствие этой пластичности, однако, не объясняется недостаточностью пастернаковского дарования, а требованием того стиля, в котором задуман и выполнен «Доктор Живаго». . » носители эпизодических ролей возникают в нем с бросающейся в глаза рельефностью»
Об этом Глеб Струве писал Степуну в связи с его статьей
(из письма15 мая 1959): — «. отсутствие выпуклости у Юрия Андреевича и Лары нарочитое; . глупо говорить о неумении Пастернака изображать — и притом индивидуализировать живых людей, когда мы находим у него такие прекрасные изображения второстепенных персонажей (то самое, что говорите Вы). Приходилось говорить, что «невероятные» совпадения, которые смущали и «соблазняли» многих квалифицированных критиков, не результат неумения и неопытности, а часть, неотъемлемая часть общего замысла»4
Мемуарная книга Степуна «Бывшее и несбывшееся», написанная им в годы Второй мировой войны, публиковавшаяся на немецком в конце 1940-х и вышедшая по-русски в Нью-Йорке в 1956, позволяет увидеть значительное сходство взглядов Степуна и Пастернака на происходившее в России в начале ХХ века, на историю и культуру в целом, причем текст Степуна был очевидно совершенно неизвестен автору «Доктора Живаго».
Мемуары Степуна касаются фактически тех же годов и событий начала ХХ века, что и роман Пастернака. Москва 1900-1910-х, фронт и тыл Первой мировой войны, впечатления от черты оседлости в годы мировой войны, восприятие революции на фронте, Москва первой революционной зимы с болезнями и «немыслимым» (если воспользоваться словами из стихотворения «Разлука» из романа «Доктор Живаго») бытом.
Обстоятельства жизни, увлечения и вкусы Степуна напоминают отчасти обстоятельства жизни самого Пастернака, а отчасти его героя.
Федор Августович Степун, как Пастернак, родился в Москве. Окончив московское реальное училище, он не мог поступить в России в университет и отправился учиться в Германию. Их объединяла философская учеба в Германии, оба тесно соприкасались в университетские годы с революционной эс-эровской молодежью. Как Пастернак в Марбурге в 1912 году слушал курсы неокантианцев Германа Когена, Пауля Наторпа и Николая Гартмана в Марбурге в 1912, так Степун изучал философию в Гейдельберге в 1902-1909 у неокантианца Вильгельма Виндельбанда.
В Гейдельберге жена Степуна писала диссертацию об инстинкте самосохранения у раков. Эта тема звучит едва ли не как контаминация строк Пастернаковского Марбурга – об инстинкте сохранения и Отборе обезьяньем5, в которых возможно нашли отражение не только обстоятельства любовной истории, но и язык и круг представлений Пастернака и его тогдашнего окружения.
Степун, как и Пастернак, восхищался австрийским поэтом , и как герой пастернаковского романа, с восхищением отзывался о поэзии .
С поэзией Блока связывает Степун и такую характерную черту русской предреволюционной жизни и культуры как железные дороги, встречи и расставания в вагонах и на станциях. «Вспоминая свои разъезды по России, вспоминаю прежде всего русские вагоны, совсем иные чем в Западной Европе. — » …»Роман Анны с Вронским начинается поездом и кончается им. Под звук поездных колес рассказывает Позднышев в «Крейцеровой сонате» совершенно чужим его людям об убийстве жены и мы чувствуем, что нигде, как в поезде, он не смог бы исповедаться с такою искренностью. Замерзшею рукою стучит Катюша Маслова в ярко освещенное окно вагона первого класса /. / «Дым, дым, дым» развертываются в поезде скорбные раздумья Литвинова-Тургенева. Провожая жену своего приятеля и прощаясь с нею в вагоне, скромный герой одного из самых нежных рассказов Чехова /. / В «Лике» Бунина тема блаженно-несчастной любви и творческих скитаний духа еще глубже и еще таинственнее сливается с темой той железнодорожной тоски, о которой пел Александр Блок:
Так мчалась юность бесполезная
В пустых мечтах изнемогая,
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая.
Да, было что-то в русских поездах, что, изымая души из обыденной жизни, бросало их «в пустынные просторы, в тоску и даль неизжитой мечты». (Степун, I, 223, см. также212)
В «Докторе Живаго» с железными дорогами, станциями, встречами в вагонах, и наконец со стоящими поездами связаны множество определяющих ситуаций и эпизодов. Первая глава романа названа «Пятичасовой скорый», с остановкой поезда оказывается связана смерть отца главного героя, а среди его попутчиков оказывается Миша Гордон, описание революции 1905 года включает изображение железнодорожной забастовки, по железной дороге возвращается Живаго с фронта, множество линий завязывается вокруг их путешествия на поезде в Варыкино, задерживать железнодорожные составы пытаются Коля Фроленко и одна из сестер Тунцевых, в вагонах происходят встречи Живаго со Стрельниковым и Самдевятовым и мн. мн. др.
Напоминает ситуацию из романа Пастернака описание Степуном перипетий своих юношеских любовных историй: московской влюбленности в девушку Людмилу, взаимоотношений с кузиной во время проведенных в Пруссии летних университетских каникул и, наконец, отношений Людмилы с невестой Степуна Аней.
Приведем несколько цитат:
«Проклятыми вопросами» я начал мучиться уже в школе. В Коломне муки мои еще усилились. Узел их был в том, что я, как и полагается, с 17 лет был страстно влюблен; теоретически же не менее страстно увлечен аскетической проповедью Толстого. Из столкновения влюбленности и толстовства в душе и уме поднималась страшная путаница …я тут же в который раз, — начинал все тот же нескончаемый разговор о любви в духе послесловия к «Крейцеровой сонате»…»( Степун, I, 93)
Не «поддаться чарам» кузины ему помогают Соловьев и Толстой:
«Волю мою крепила не только верность моей Москве, но и преданность идее подлинной любви, не только Людмила, но также «Крейцерова соната» Толстого и «Смысл любви» Соловьева» (Степун, I, 147)
«Интеллигентское понимание любви не допускало ревности. Своими прекрасными итальянскими глазами она иной раз подолгу смотрела на портрет Соловьева, «Смысл любви» которого мы когда-то с восторгом читали. Жалела ли она в эти минуты о том, что, приехав спасать меня от «отвлеченной чувственности», она не нашла в себе сил отказаться от «отвлеченной духовности», я и поныне не знаю» (Степун, I, 167).
Здесь невозможно не вспомнить размышления дяди главного героя – Николая Николаевича Веденяпина о дружеском кружке, куда входил его племянник:
«У них там такой триумвират …Юра, его товарищ и одноклассник гимназист Гордон и дочь хозяев Тоня Громеко. Этот тройственный союз начитался «Смысла любви» и «Крейцеровой сонаты» и помешан на проповеди целомудрия. Отрочество должно пройти через все неистовства чистоты. Но они пересаливают, у них заходит ум за разум. Они страшные чудаки и дети. Область чувственного, которая их так волнует, они почему-то называют «пошлостью» и употребляют это выражение кстати и некстати. Очень неудачный выбор слова… » (Пастернак, IV, 41-42)
Описывая выступления Керенского на фронте весной-летом 1917 года, Степун использует те же детали и метафоры, к которым прибегает Пастернак в стихотворении «Весенний дождь» из «Сестры – моей жизни» (впрочем, не исключено, что Степун мог помнить это стихотворение):
… Лужи на камне. Как полное слез
Горло — глубокие розы, в жгучих,
Влажных алмазах. Мокрый нахлест
Счастья — на них, на ресницах, на тучах.
…В чьем это сердце вся кровь его быстро
Хлынула к славе, схлынув со щек?
Вон она бьется: руки министра
Рты и аорты сжали в пучок.
Это не ночь, не дождь и не хором
Рвущееся: «Керенский, ура!»,
Это слепящий выход на форум
Из катакомб, безысходных вчера.
Это не розы, не рты, не ропот
Толп, это здесь, пред театром — прибой
Заколебавшейся ночи Европы,
Гордой на наших асфальтах собой.(Пастернак, I, 128-129)
А вот, что читаем у Степуна:
«Успех Керенский имел на фронте потрясающий … как сейчас вижу Керенского, стоящего спиною в своем шестиместном автомобиле. Кругом плотно сгрудившаяся солдатская толпа… фигура дважды раненого пехотного поручика. Приоткрыв рот, он огромными, печальными глазами, полными слез, в упор смотрит на Керенского …
Керенский –в ударе … его широко разверстые руки то опускаются в толпе, как бы стремясь зачерпнуть живой воды волнующегося у его ног народного моря, то высоко поднимаются к небу…Приливная волна жертвенного настроения вздымается все выше…Русской свободе сейчас не до немцев» (Степун, II, 76-77)
Степун описывает характеры бывших политических каторжан, которые становились после революции 1917 года вождями и ораторами:
«То и дело вскакивавшие на красную кафедру вожди революции были, конечно, весьма различными людьми и весьма разнокалиберными политиками, но все они были связаны друг с другом неким общим, как бы семейным сходством. Пройденный почти всеми ими тюремно-ссыльный стаж придавал их революционному исповедничеству одинаковую ноту нервной озлобленности» (Степун, II, 52)
Такими озлобленными «исповедниками» на страницах романа Пастернака предстают члены Юрятинского трибунала бывшие политкаторжане Антипов и Тиверзин:
«безжалостные, холодные как машины»(Пастернак, IV, 311) и чуть ниже «старые участники первой революции, среди них угрюмый, изменившийся Тиверзин и всегда ему поддакивавший друг его, старик Антипов. Сопричисленные к божественному разряду, к ногам которого революция положила все дары свои и жертвы, они сидели молчаливыми, строгими истуканами, из которых политическая спесь вытравила все живое, человеческое»(Пастернак, IV, 316)
В плену у партизан Юрия Живаго выводит из себя манера говорить и пропагандистский лексикон начальника отряда Ливерия, который убеждает доктора посещать собрания:
«- Опять вы не были на вчерашних занятиях. У вас атрофия общественной жилки, как у неграмотных баб и у заматерелого косного обывателя. Между тем вы — доктор, начитанный и даже, кажется, сами что-то пишете. Объясните, как это вяжется?» (Пастернак, IV, 336)
И далее: «- И всё же посещение собраний и общение с чудесными, великолепными нашими людьми подняло бы, смею заметить, ваше настроение. Вы не стали бы предаваться меланхолии. Я знаю, откуда она. Вас угнетает, что нас колотят, и вы не видите впереди просвета. Но никогда, друже, не надо впадать в панику. /…/. Наши неудачи временного свойства. Гибель Колчака неотвратима. Попомните мое слово. Увидите. Мы победим. Утешьтесь.
«Нет, это неподражаемо! — думал доктор. — Какое младенчество! Какая близорукость! Я без конца твержу ему о противоположности наших взглядов, он захватил меня силой и силой держит при себе, и он воображает, что его неудачи должны расстраивать меня, а его расчеты и надежды вселяют в меня бодрость. Какое самоослепление! Интересы революции и существование солнечной системы для него одно и то же».
Юрия Андреевича передернуло. /…/ От Ливерия это не укрылось.
— Юпитер, ты сердишься, значит ты неправ, — сказал он.
— Поймите, поймите, наконец, что всё это не для меня. «Юпитер», «не поддаваться панике», «кто сказал а, должен сказать бе», «Мор сделал свое дело, Мор может уйти», — все эти пошлости, все эти выражения не для меня. Я скажу а, а бе не скажу, хоть разорвитесь и лопните. Я допускаю, что вы светочи и освободители России, что без вас она пропала бы, погрязши в нищете и невежестве, и тем не менее мне не до вас и наплевать на вас, я не люблю вас и ну вас всех к чорту.
Властители ваших дум грешат поговорками, а главную забыли, что насильно мил не будешь, и укоренились в привычке освобождать И осчастливливать особенно тех, кто об этом не просит. Наверное, вы воображаете, что для меня нет лучшего места на свете, чем ваш лагерь и ваше общество. Наверное, я еще должен благословлять вас и спасибо вам говорить за свою неволю, за то, что вы освободили меня от семьи, от сына, от дома, от дела, ото всего, что мне дорого и чем я жив» (Пастернак, IV, 336-337)
После плена, вернувшись в Юрятин доктор поражается безжизненным трескучим фразам –большевистских указов наклеенных в городе:
«у Юрия Андреевича закружилась голова от нескончаемости этих однообразных повторов. Каких лет были эти заголовки? Времен первого переворота, или последующих периодов, после нескольких белогвардейских восстаний в промежутке? Что это за надписи? Прошлогодние? Позапрошлогодние? Один раз в жизни он восхищался безоговорочностью этого языка и прямотою этой мысли. Неужели за это неосторожное восхищение он должен расплачиваться тем, чтобы в жизни больше уже никогда ничего не видеть, кроме этих на протяжении долгих лет не меняющихся шалых выкриков и требований, чем дальше, тем более нежизненных, неудобопонятных и неисполнимых? Неужели минутою слишком широкой отзывчивости он навеки закабалил себя?
Откуда-то вырванный кусок отчета попался ему. Он читал:
«Сведения о голоде показывают невероятную бездеятельность местных организаций. Факты злоупотребления очевидны, спекуляция чудовищна, но что сделало бюро местных профоргов, что сделали городские и краевые фабзавкомы? Пока мы не произведем массовых обысков в пакгаузах Юрятина-товарного, на участке Юрятин-Развилье и Развилье-Рыбалка, пока не применим суровых мер террора вплоть до расстрела на месте к спекулянтам, не будет спасения от голода».
«Какое завидное ослепление! — думал доктор. О каком хлебе речь, когда его давно нет в природе? Какие имущие классы, какие спекулянты, когда они давно уничтожены смыслом предшествующих декретов?» (Пастернак, IV, 378-379)
Некрасовское выражение о «трескучих фразах» к языку революционной эпохи применяет Юрия Живаго в своих варыкинских записях: «господствующий в наши дни дух трескучей фразы, получивший такое распространение, — вот это самое: заря грядущего, построение нового мира, светочи человечества». (Пастернак, IV, 284)
Об этом же языке штампов и клише в речах и текстах революционных вождей пишет Степун:«к тому же все они говорили на одном и том же специфически революционном жаргоне. На этом жаргоне беспартийный интеллигент назывался «пленником буржуазии», буржуазный политик – «агентом капитала», не верующий в Маркса социалист – «мелко-буржуазным обывателем», крепкий крестьянин – «хозяйчиком», сильный, но правый человек – «бонапартенышем», прокурор Святейшего Синода – «святейшим прокурором», левый бандитизм – «волеизъявлением трудовых масс», хозяйственная озабоченность крестьянства – «проявлением черносотенного хулиганства», развал России – «углублением революции». (Степун, II, 52 )
Степун вспоминает о бытовых условиях жизни в послереволюционной Москве:
«Бывший дворник требует или полбутылки водки, или пять фунтов хлеба. Хлеба достать не удается, но через знакомого бактериолога, заведующего лабораторией достаем спирт». (Степун, II, 245)
Сходным образом осенью 1917 готовится к приему гостей жена Живаго Тоня:
«…А Гордона попрошу спирту принести. Он в какой-то лаборатории достает»(Пастернак, IV, 170)
Степун описывает знакомое московское семейство, покидающее Москву во время голода гражданской войны:
«Продав за гроши московское дело, Никитины переехали в Ивановку. Им казалось, что на нескольких десятинах земли, обрабатываемых своими руками, будет легче не умереть с голоду, чем в Москве»( Степун, II, 243)
Теми же соображениями руководствуются жена и тесть Юрия Живаго, когда отправляются из столицы в Варыкино. Тоня ссылается при этом на советы сводного брата героя, Евграфа Живаго:
«Он говорит, что на год, на два надо куда-нибудь уехать из больших городов, «на земле посидеть». Я с ним советовалась насчет крюгеровских мест. Он очень рекомендует. Чтобы можно было огород развести, и чтобы лес был под рукой. А то нельзя же погибать так покорно, по-бараньи.
В апреле того же года Живаго всей семьей выехали на далекий Урал, в бывшее имение Варыкино близ города Юрятина»(Пастернак, IV, 206).
В 1922 Степун, как тесть главного героя – Александр Александрович Громеко, был выслан из России.
Сходство Степуна и Пастернака в изображении атмосферы, событий и персонажей позволяют предположить, что в основе восприятия и оценки Степуном романа «Доктор Живаго» лежало глубинное сходство в понимании эпохи, законов истории и человеческих судеб. Мемуары Степуна разрушают многократно повторявшийся упрек Ахматовой, что картина начала века нарисована в романе Пастернаком абсолютно необъективно6.
Пастернак: Полн. собр. соч.: в 11 т. М., 2003-2005.
Степун: Степун Федор. Бывшее и несбывшееся. Тт. 1-2. Лондон, 1990
Чудакова, Лебедушкина: , Последнее письмо Б. Л. Степуну // Быть знаменитым некрасиво…: Пастернаковские чтения, Вып. 1. М., 1992. С. 269-279.
1 Републикована в «Литературном обозрении» 1990 № 2.
2 Чудакова, Лебедушкина, 272
3 Ср. письмо О. Дешарт Степуну 1963: ешарт Степуну 1963 года о встрече Пастернака и Вячеслава Иванова в 1924 году: «Еще издали увидела я длинную, извивающуюся людскую “очередь”; она начиналась у двери, ведущей в комнату ВИ., тянулась через коридор, спускалась по небольшой лестнице и терялась где-то в саду. “Здорово (мелькнуло у меня в голове), очередь за словом поэта, точно за хлебом или за сахаром”. Приблизившись, я увидела среди толпы Пастернака. Он, слегка склонившись, что-то карандашом чертил в записной книжке. “Зачем Вы здесь стоите, Боря?” — подошла я к нему. Он вскинул свое смуглое лицо белого араба, сверкнул своими пронзительными, темными, с безуминкой глазами. “Зачем стою? — отозвался он грудным, немного театральным голосом. — Пришел сюда со своими техническими сомнениями, да и не только техническими”. Я рассмеялась: “Помилуйте, я не столь индискретна [От франц. Indiscrete – неделикатный], чтобы задавать такие вопросы. Спрашиваю, зачем Вы стоите в общей очереди”. Мы прошмыгнули боковым ходом. Боясь опоздать в соответствующее учреждение, я сразу ушла. До сих пор сожалею, что не осталась тогда при их последней встрече. Быть может, та их беседа подтверждала Ваше восприятие Пастернака как последнего символиста». – Рудник, Сегал.
5 «…Инстинкт сохраненья, старик подхалим, // Шел рядом, шел следом, бок о бок, особо… Шагни, и еще раз, — твердил мне инстинкт // И вел меня мудро, как старый схоластик, // Чрез путанный, древний, сырой лабиринт // Нагретых деревьев, сирени и страсти. …» в редакции 1915 года (Пастернак,376 ), и «О, нити любви! Улови, перейми.//Но как ты громаден, обезьяний,//Когда над надмирными жизни дверьми,//Как равный, читаешь свое описанье!» в редакции 1928 (Пастернак, 111).
