Навихлять плечо щедрой тяжестью что это значит

Навихлять плечо щедрой тяжестью что это значит

Евгений Иванович Носов

И по Русской земле тогда

Редко пахари перекликалися,

Но часто граяли враны.

«СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ»

В лето, как быть тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено. Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяжестью. Под переменными дождями в тот год вымахали луга по самую опояску, рад бы поспешить, да коса не давала шагнуть, захлебывалась травой. В тридцать шесть годов от роду силенок не занимать, самое спелое, золотое мужицкое времечко, а вот поди ж ты: как ни тужься, а без остановки, без роздыху и одну прокошину нынче Касьяну одолеть никак не удавалось — стена, а не трава! Уже в который раз принимался он монтачить, вострить жало обливным камушком на деревянной рукоятке. По утренней росе с парным сонным туманцем ловкая обношенная коса не дюже-то и тупилась, но при народе не было другого повода перемочь разведенное плечо, кроме как позвякать оселком, туда-сюда пройтись по звонкому полотну. А заодно оглянуться на чистую свою работу и еще раз поудивляться: экие нынче непроворотные травы! И колхоз, и мужики с кормами будут аж по самую новину, а то и на другой год перейдет запасец.

Вышли хотя и всей бригадой, но кусты и облесья не позволяли встать всем в один ряд, и порешили косить каждый сам по себе, кто сколько наваляет, а потом уж обмерить в копнах и определить сдельщину. Посчитали, что так даже спорее и выгоднее.

Радуясь погожему утру, выпавшей удаче и самой косьбе, Касьян в эти минутные остановки со счастливым прищуром озирал и остальной белый свет: сызмальства утешную речку Остомлю, помеченную на всем своем несмелом, увертливом бегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне, свою деревеньку Усвяты на дальнем взгорье, уже затеплившуюся избами под ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо сиявшую в стороне над хлебами, в соседнем селе, отсюда не видном,- в Верхних Ставцах.

Это глядеть о правую руку. А ежели об левую, то виделась сторона необжитая, не во всяк день хоженая — заливное буйное займище, непролазная повительная чащоба в сладком дурмане калины, в неуемном птичьем посвисте и пощелке. Укромные тропы и лазы, обходя затравенелые, кочкарные топи, выводили к потаенным старицам, никому во всем людском мире неизвестным, кроме одних только усвятцев, где и сами, чего-то боясь, опасливо озираясь на вековые дуплистые ветлы в космах сухой куги, с вороватой поспешностью ставили плетеные кубари на отливавшую бронзой озерную рыбу, промышляли колодным медом, дикой смородиной и всяким снадобным зельем.

Еще с самой зыбки каждого усвятца стращают уремой, нечистой обителью, а Касьян и до сих пор помнит обрывки бабкиной присказки:

Как у сгинь-болота жили три змеи:

Как одна змея закликуха,

Как вторая змея заползуха,

Как третья змея веретенка.

Но выбирались пацаны из зыбок, и, вопреки всяким присказкам, никуда не тянуло их так неудержимо, как в страховитую урему, что делалась для них неким чистилищем, испытанием крепости духа. А став на ноги, на всю жизнь сохраняли в себе уважение к дикому чернолесью. И кажется, лиши усвятцев этого никчемного, бросового закоулка их земли, и многое отпало бы от их жизни, многое потерялось бы безвозвратно и невосполнимо. Что ни говори, а даже и теперь, при тракторах и самолетах, любит русский человек, чтобы поблизости от его жилья непременно было вот такое занятное место, окутанное побасками, о котором хочется говорить шепотом. Займище окаймлял по суходолу, по материковому краю сивый от тумана лес, невесть где кончавшийся, за которым, признаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая земля, иная округа со своими жителями и со своим начальством, ездить туда было не принято, незачем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касьянова вселенная, где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки, почитай, описывалась горизонтом с полдюжиной деревень в этом круге. Лишь изредка, в межсезонье, выбирался он за привычную черту, наведывался в районный городок приглядеть то ли новую косу, то ли бутылку дегтя на сапоги, лампового стекла, или сменить поизносившийся картуз.

Куда текла-бежала Остомля-река, далеко ли от края России стояли его Усвяты и досягаем ли вообще предел русской земли, толком он не знал, да, поди, и сам Прошка-председатель тоже того не ведал. Усвятский колхоз по теперешним отмерам невелик был, кроме плугов да телег, никакой прочей техники не имел, так что Прошка-председатель, сам местный мужик, не ахти какой прыщ, чтобы все знать.

Правда, знал Касьян, что ежели поехать лесом и миновать его, то сперва будут Ливны, а за Ливнами через столько-то ден объявится и сама Москва. А по тому вон полевому шляху должен стоять Козлов-город, по-за которым невесть что еще. А ежели поехать мимо церкви да потом прямки, прямки, никуда не сворачивая, то на третьем или четвертом дне покажется Воронеж, а уж за ним, сказывали, начинаются хохлы.

Была, однако, у Касьяна в году одна тысяча девятьсот двадцать седьмом большая отлучка из дому: призывался он на действительную службу. Трое суток волокся состав, и все по неоглядной желтеющей поздним жнивьем земле, пока не привезли его к месту назначения. Попал он в кавалерийскую часть, выдали шашку с винтовкой, но за все время службы ему не часто доводилось палить из нее и махать шашкой, поскольку определили его в полковые фуражиры, где ничего этого не требовалось. А было его обязанностью раздавать поэскадронно прессованные тюки, мерять ведрами пыльный овес, а в летнее время вместе с выделенными нарядами косить и скирдовать военхозовское сено. За тем делом и прошла вся его служба, ничего такого особенного не успел повидать, даже самого Мурома, через который и туда, и обратно проехали ночью. И хотя в Муроме и останавливались оба раза, но эшелон был затиснут между другими составами, так что, когда Касьян высунулся было из узкого теплушечного оконца, то ничего не увидел, кроме вагонов и станционных фонарей, застивших собой все остальное.

Больше всего запомнилась ему дорога, особенно обратная, когда не терпелось поскорее попасть домой, а поезд все не спешил, подолгу стоял на каких-то полустанках, потом опять принимался постукивать колесами, и окрест, в обе стороны от полотна, простирались пашни и деревеньки, бродил по лугам скот, ехали куда-то мужики на подводах, кричали и махали поезду такие же, как и везде, босые, в неладной обношенной одежде белоголовые ребятишки. Тогда-то и запало Касьяну, что нет ей конца и краю, русской земле.

Источник

Энциклопедия

Издательство	Носов Е.И. Избранные произведения в 2-х томах, т. 2. — М.: Советская Россия, 1983.
Библиографическая запись	Носов Е.И. Избранные произведения в 2-х томах, т. 2. — М.: Советская Россия, 1983.
Литературный текст

И по Русской земле тогда
Редко пахари перекликалися,
Но часто граяли враны.

«Слово о полку Игореве»

В лето, как быть тому, Касьян косил с усвятскими мужиками сено. Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяжестью. Под переменными дождями в тот год вымахали луга по самую опояску, рад бы поспешить, да коса не давала шагнуть, захлебывалась травой. В тридцать шесть годов от роду силенок не занимать, самое спелое, золотое мужицкое времечко, а вот поди ж ты: как ни тужься, а без остановки, без роздыху и одну прокошину нынче Касьяну одолеть никак не удавалось — стена, а не трава! Уже в который раз принимался он монтачить, вострить жало обливным камушком на деревянной рукоятке. По утренней росе с парным сонным туманцем ловкая обношенная коса не дюже-то и тупилась, но при народе не было другого повода перемочь разведенное плечо, кроме как позвякать оселком, туда-сюда пройтись по звонкому полотну. А заодно оглянуться на чистую свою работу и еще раз поудивляться: экие нынче непроворотные травы! И колхоз, и мужики с кормами будут аж по самую новину, а то и на другой год перейдет запасец.

Вышли хотя и всей бригадой, но кусты и облесья не позволяли встать всем в один ряд, и порешили косить каждый сам по себе, кто сколько наваляет, а потом уж обмерить в копнах и определить сдельщину. Посчитали, что так даже спорее и выгоднее.

Радуясь погожему утру, выпавшей удаче и самой косьбе, Касьян в эти минутные остановки со счастливым прищуром озирал и остальной белый свет: сызмальства утешную речку Остомлю, помеченную на всем своем несмелом, увертливом бегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне, свою деревеньку Усвяты на дальнем взгорье, уже затеплившуюся избами под ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо сиявшую в стороне над хлебами, в соседнем селе, отсюда не видном,— в Верхних Ставцах.

Это глядеть о правую руку. А ежели об левую, то виделась сторона необжитая, не во всяк день хоженая — заливное буйное займище, непролазная повительная чащоба в сладком дурмане калины, в неуемном птичьем посвисте и пощелке. Укромные тропы и лазы, обходя затравенелые, кочкарные топи, выводили к потаенным старицам, никому во всем людском мире неизвестным, кроме одних только усвятцев, где и сами, чего-то боясь, опасливо озираясь на вековые дуплистые ветлы в космах сухой куги, с вороватой поспешностью ставили плетеные кубари на отливавшую бронзой озерную рыбу, промышляли колодным медом, дикой смородиной и всяким снадобным зельем.

Еще с самой зыбки каждого усвятца стращают уремой, нечистой обителью, а Касьян и до сих пор помнит обрывки бабкиной присказки:

Как у сгинь-болота жили три змеи:
Как одна змея закликуха,
Как вторая змея заползуха,
Как третья змея веретенка.

Но выбирались пацаны из зыбок, и, вопреки всяким присказкам, никуда не тянуло их так неудержимо, как в страховитую урему, что делалась для них неким чистилищем, испытанием крепости духа. А став на ноги, на всю жизнь сохраняли в себе уважение к дикому чернолесью. И кажется, лиши усвятцев этого никчемного, бросового закоулка их земли, и многое отпало бы от их жизни, многое потерялось бы безвозвратно и невосполнимо. Что ни говори, а даже и теперь, при тракторах и самолетах, любит русский человек, чтобы поблизости от его жилья непременно было вот такое занятное место, окутанное побасками, о котором хочется говорить шепотом. Займище окаймлял по суходолу, по материковому краю сивый от тумана лес, невесть где кончавшийся, за которым, признаться, Касьян ни разу не был: значилась там другая земля, иная округа со своими жителями и со своим начальством, ездить туда было не принято, незачем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касьянова вселенная, где он обитал и никогда не испытывал тесноты и скуки, почитай, описывалась горизонтом с полдюжиной деревень в этом круге. Л.

Источник

Усвятские шлемоносцы — Носов Е.И.

И по Рус­ской земле тогда
Редко пахари перекликалися,
Но часто гра­яли враны.

«Слово о полку Игореве»

В лето, как быть тому, Касьян косил с усвят­скими мужи­ками сено. Солнце едва только высто­я­лось по-над лесом, а Касьян уже успел навих­лять плечо щед­рой тяже­стью. Под пере­мен­ными дождями в тот год выма­хали луга по самую опо­яску, рад бы поспе­шить, да коса не давала шаг­нуть, захле­бы­ва­лась тра­вой. В трид­цать шесть годов от роду силе­нок не зани­мать, самое спе­лое, золо­тое мужиц­кое вре­мечко, а вот поди ж ты: как ни тужься, а без оста­новки, без роз­дыху и одну про­ко­шину нынче Касьяну одо­леть никак не уда­ва­лось – стена, а не трава! Уже в кото­рый раз при­ни­мался он мон­та­чить, вост­рить жало облив­ным камуш­ком на дере­вян­ной руко­ятке. По утрен­ней росе с пар­ным сон­ным туман­цем лов­кая обно­шен­ная коса не дюже-то и тупи­лась, но при народе не было дру­гого повода пере­мочь раз­ве­ден­ное плечо, кроме как позвя­кать осел­ком, туда-сюда прой­тись по звон­кому полотну. А заодно огля­нуться на чистую свою работу и еще раз поудив­ляться: экие нынче непро­во­рот­ные травы! И кол­хоз, и мужики с кор­мами будут аж по самую новину, а то и на дру­гой год перей­дет запасец.

Вышли хотя и всей бри­га­дой, но кусты и обле­сья не поз­во­ляли встать всем в один ряд, и поре­шили косить каж­дый сам по себе, кто сколько нава­ляет, а потом уж обме­рить в коп­нах и опре­де­лить сдель­щину. Посчи­тали, что так даже спо­рее и выгоднее.

Раду­ясь пого­жему утру, выпав­шей удаче и самой косьбе, Касьян в эти минут­ные оста­новки со счаст­ли­вым при­щу­ром ози­рал и осталь­ной белый свет: сыз­маль­ства утеш­ную речку Остомлю, поме­чен­ную на всем своем несме­лом, уверт­ли­вом бегу при­бреж­ными лоз­ня­ками, сто­леш­ную гладь лугов на той сто­роне, свою дере­веньку Усвяты на даль­нем взго­рье, уже затеп­лив­шу­юся избами под ран­ним чер­вон­ным солн­цем, и тонень­кую све­чечку коло­кольни, розово и неве­сомо сияв­шую в сто­роне над хле­бами, в сосед­нем селе, отсюда не вид­ном, – в Верх­них Ставцах.

Это гля­деть о пра­вую руку. А ежели об левую, то виде­лась сто­рона необ­жи­тая, не во всяк день хоже­ная – залив­ное буй­ное зай­мище, непро­лаз­ная пови­тель­ная чащоба в слад­ком дур­мане калины, в неуем­ном пти­чьем посви­сте и пощелке. Укром­ные тропы и лазы, обходя затра­ве­не­лые, коч­кар­ные топи, выво­дили к пота­ен­ным ста­ри­цам, никому во всем люд­ском мире неиз­вест­ным, кроме одних только усвят­цев, где и сами, чего-то боясь, опас­ливо ози­ра­ясь на веко­вые дуп­ли­стые ветлы в кос­мах сухой куги, с воро­ва­той поспеш­но­стью ста­вили пле­те­ные кубари на отли­вав­шую брон­зой озер­ную рыбу, про­мыш­ляли колод­ным медом, дикой смо­ро­ди­ной и вся­ким сна­доб­ным зельем.

Еще с самой зыбки каж­дого усвятца стра­щают уре­мой, нечи­стой оби­те­лью, а Касьян и до сих пор пом­нит обрывки баб­ки­ной присказки:

Как у сгинь-болота жили три змеи:

Как одна змея закликуха,

Как вто­рая змея заползуха,

Как тре­тья змея веретенка…

Но выби­ра­лись пацаны из зыбок, и, вопреки вся­ким при­сказ­кам, никуда не тянуло их так неудер­жимо, как в стра­хо­ви­тую урему, что дела­лась для них неким чисти­ли­щем, испы­та­нием кре­по­сти духа. А став на ноги, на всю жизнь сохра­няли в себе ува­же­ние к дикому чер­но­ле­сью. И кажется, лиши усвят­цев этого ник­чем­ного, бро­со­вого зако­улка их земли, и мно­гое отпало бы от их жизни, мно­гое поте­ря­лось бы без­воз­вратно и невос­пол­нимо. Что ни говори, а даже и теперь, при трак­то­рах и само­ле­тах, любит рус­ский чело­век, чтобы побли­зо­сти от его жилья непре­менно было вот такое занят­ное место, оку­тан­ное побас­ками, о кото­ром хочется гово­рить шепотом…

Зай­мище окайм­лял по сухо­долу, по мате­ри­ко­вому краю сивый от тумана лес, невесть где кон­чав­шийся, за кото­рым, при­знаться, Касьян ни разу не был: зна­чи­лась там дру­гая земля, иная округа со сво­ими жите­лями и со своим началь­ством, ездить туда было не при­нято, неза­чем, да и не с руки. Так что весь мир, вся Касья­нова все­лен­ная, где он оби­тал и нико­гда не испы­ты­вал тес­ноты и скуки, почи­тай, опи­сы­ва­лась гори­зон­том с пол­дю­жи­ной дере­вень в этом круге. Лишь изредка, в меж­се­зо­нье, выби­рался он за при­выч­ную черту, наве­ды­вался в рай­он­ный горо­док при­гля­деть то ли новую косу, то ли бутылку дегтя на сапоги, лам­по­вого стекла, или сме­нить поиз­но­сив­шийся картуз.

Куда текла-бежала Остомля-река, далеко ли от края Рос­сии сто­яли его Усвяты и дося­гаем ли вообще пре­дел рус­ской земли, тол­ком он не знал, да, поди, и сам Прошка-пред­се­да­тель тоже того не ведал. Усвят­ский кол­хоз по тепе­реш­ним отме­рам неве­лик был, кроме плу­гов да телег, ника­кой про­чей тех­ники не имел, так что Прошка-пред­се­да­тель, сам мест­ный мужик, не ахти какой прыщ, чтобы все знать.

Правда, знал Касьян, что ежели поехать лесом и мино­вать его, то сперва будут Ливны, а за Лив­нами через столько-то ден объ­явится и сама Москва. А по тому вон поле­вому шляху дол­жен сто­ять Коз­лов-город, по-за кото­рым невесть что еще. А ежели поехать мимо церкви да потом прямки, прямки, никуда не сво­ра­чи­вая, то на тре­тьем или чет­вер­том дне пока­жется Воро­неж, а уж за ним, ска­зы­вали, начи­на­ются хохлы…

Была, однако, у Касьяна в году одна тысяча девять­сот два­дцать седь­мом боль­шая отлучка из дому: при­зы­вался он на дей­стви­тель­ную службу. Трое суток волокся состав, и все по нео­гляд­ной жел­те­ю­щей позд­ним жни­вьем земле, пока не при­везли его к месту назна­че­ния. Попал он в кава­ле­рий­скую часть, выдали шашку с вин­тов­кой, но за все время службы ему не часто дово­ди­лось палить из нее и махать шаш­кой, поскольку опре­де­лили его в пол­ко­вые фура­жиры, где ничего этого не тре­бо­ва­лось. А было его обя­зан­но­стью раз­да­вать поэс­кад­ронно прес­со­ван­ные тюки, мерить вед­рами пыль­ный овес, а в лет­нее время вме­сте с выде­лен­ными наря­дами косить и скир­до­вать воен­хо­зов­ское сено. За тем делом и про­шла вся его служба, ничего такого осо­бен­ного не успел пови­дать, даже самого Мурома, через кото­рый и туда, и обратно про­ехали ночью. И хотя в Муроме и оста­нав­ли­ва­лись оба раза, но эше­лон был затис­нут между дру­гими соста­вами, так что, когда Касьян высу­нулся было из узкого теп­лу­шеч­ного оконца, то ничего не уви­дел, кроме ваго­нов и стан­ци­он­ных фона­рей, застив­ших собой все остальное.

Больше всего запом­ни­лась ему дорога, осо­бенно обрат­ная, когда не тер­пе­лось поско­рее попасть домой, а поезд все не спе­шил, подолгу стоял на каких-то полу­стан­ках, потом опять при­ни­мался посту­ки­вать коле­сами, и окрест, в обе сто­роны от полотна, про­сти­ра­лись пашни и дере­веньки, бро­дил по лугам скот, ехали куда-то мужики на под­во­дах, кри­чали и махали поезду такие же, как и везде, босые, в нелад­ной обно­шен­ной одежде бело­го­ло­вые ребя­тишки… Тогда-то и запало Касьяну, что нет ей конца и краю, рус­ской земле.

Источник