Главное слово романа. Обломовщина
Анализ романа И.А. Гончарова «Обломов»
Главное слово романа. Первая глава второй части рассказывает известную уже нам историю европейского воспитания Штольца. Вторая повествует о его настоящем: «Штольц ровесник Обломову: и ему уже за тридцать лет. Он служил, вышел в отставку…» Все этапы жизненного пути внешне похожи на Обломова и внутренне противоположны ему. Третья глава, описав круг, возвращает читателя к сцене встречи друзей со следующего момента, когда радостно встреченный Штольц произносит: «Здравствуй, Илья. Как я рад тебя видеть! Ну что, как поживаешь?»
Увидев, вслед за читателем, как «поживает» его друг, Штольц обращается с призывом, который звучит уже в его собственной душе: «“Надо же выйти из этого сна. Скорей, скорей!” – торопил Штольц». Старый друг с горечью напоминает ему о былых мечтах и намерениях Обломова. Оказывается, помимо «сна», в судьбе Обломова было пробуждение, бодрая и живая юность. В романе, таким образом, развертывается не одна, а две предыстории.
Четвертую главу можно назвать кульминационной по отношению ко всему произведению. В ней происходит спор и столкновение идеалов двух друзей. Здесь наконец «слово найдено» для определения всего, что увидел и узнал читатель об Обломове. Как в «Обыкновенной истории», каждая сторона владеет частью истины. Потребность трудиться для Обломова непонятна:
– Когда-нибудь перестанешь же трудиться, – заметил Обломов. – Так из чего же ты бьешься, если цель твоя не обеспечить себя навсегда и удалиться потом на покой, отдохнуть?
– Для самого труда, больше ни для чего. Труд – образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей.
Решающим аргументом в пользу Штольца, как ранее в пользу дядюшки, становится необходимость трудиться. А отрицательный пример перед глазами: «Вон ты (Обломов) выгнал труд из жизни: на что она похожа. » Внутреннюю правоту Штольца подтверждают библейские реминисценции. Потрясенному Обломову это слово «обломовщина» «снилось ночью, написанное огнем на стенах, как Бальтазару на пиру». Вот что открывает нам «Книга пророка Даниила»: «Валтасар царь сделал большое пиршество . В тот самый час вышли персты руки человеческой и писали против лампады на извести стены чертога царского, и царь видел кисть руки, которая писала». Испугавшись, «закричал царь, чтоб привели обаятелей, Халдеев и гадателей». Пророки объяснили: «И ты, Валтасар, не смирил сердца своего , но вознесся против Господа небес…» Оказывается, Обломов совершает своего рода святотатство, дерзновенно отказываясь трудиться наравне с другими людьми. Библейский Валтасар поплатился за это жизнью. Вот как все серьезно!
Обломовщина для Штольца синоним лени. Этого своего врага герой видит везде и разоблачает под всеми личинами. Илья Ильич искренне полагает, что его идеал мало чем напоминает Обломовку: «И сам бы я прошлогодних бы газет не читал, в колымаге бы не ездил , выучил бы повара в английском клубе…»
– Это не жизнь! – упрямо повторил Штольц.
– Что ж это, по-твоему?
– Это… (Штольц задумался и искал, как назвать эту жизнь.) Какая-то… обломовщина, – сказал он наконец.
«Удалиться на покой» – есть «деревенская обломовщина». В «почетном бездействии наслаждаться заслуженным отдыхом» на службе – та же обломовщина, только «городская».
Обломов уже не возражает. Он лишь пытается понять, в чем высшая цель неусыпных практических трудов друга: «Так зачем же жить. Для чего же мучиться весь век?» Он согласен, что обходиться без труда грешно. Но ради чего должен работать он, Обломов? «…Общезначимое приходит в противоречие с конкретной ситуацией, частным случаем, его характером. В кульминационные моменты и возникает многозначное слово «обломовщина».
Слово «обломовщина» поистине многозначно или, вернее, многомерно. Штольц видит ее вокруг себя – в городе, в деревне. И знает, как ему кажется, рецепт. Стоит начать трудиться – и болезнь исчезнет. Обломову же, русскому человеку, важен итог, необходимо изначально знать перспективу будущих трудов. Кому они помогут? Кому принесут пользу? Что же предлагает Штольц? Он наслаждается трудом ради труда. Труд дает ему комфорт и уважение, как Петру Иванычу. Кроме того, работа дает гордое сознание, что ты не отсталый барин, а европейский джентльмен. «К какому же разряду общества причисляешь ты себя?», – спрашивает он у Обломова. На замечание последнего: «Джентльмен – такой же барин», – Штольц возражает категорически: «Джентльмен есть такой барин , который сам надевает чулки и сам же снимает сапоги». Но Обломов не хочет быть ни джентльменом, ни барином, – он хочет оставаться Человеком. Даже если для этого приходится запереться дома и порвать связи с миром. Обломщина в понимании Ильи Ильича превращается в философскую категорию, поиск высшего смысла бытия.
Конечно, и у Обломова есть свои планы и мечты. Однако русскому человеку гордость и «наполеоновские» честолюбивые проекты чужды. Ему присуще умение наслаждаться малым, не желая лишнего. Илья Ильич мечтает переехать в деревню, жениться. Добролюбов с иронией писал, что счастье Обломова заключается в «прогулках с кроткою, но дебелою женою и в созерцании того, как крестьяне работают». В его будущей идиллии, однако, наслаждение бездельем сочетается с наслаждением природой, музыкой. Услышав его блестящие пейзажные импровизации, Штольц в изумлении восклицает: «Да ты поэт, Илья». Его друг погружен в заботы, не видя высокой цели. Обломов не имеет сил достичь ее.
Штольц, однако, не отступает. В нем говорит и товарищеское чувство, и европейское стремление решить поставленную задачу. Другу нужна великая цель – она у него будет. И если Илью Ильича не прельщает труд сам по себе, быть может, он встанет с дивана ради любимой и осуществит свои надежды?
► Читайте также другие статьи по теме «Анализ романа И.А. Гончарова «Обломов»:
Источник
Что для штольца значит обломовщина
Многие критики и исследователи творчества И.Гончарова полагают, что писатель в «Обломове» сделал попытку осмыслить русский характер, указал на наличие особого нравственного пути, противостоящего суете всепоглощающего прогресса. Они увидели в книге то, что увидел в ней и я.
Сколько пытливых исследователей загадочной русской души вынуждены были признать, что не понимают нас! Почему мы поступаем так, как поступаем? Почему мы, соглашаясь с логикой того или иного развития событий, отказываемся этой логике следовать? Почему мы такие непредсказуемые? И откуда тогда в нас сила? На чем зиждется она? Ведь правильно делать так, а не эдак! Да! – соглашаемся мы. – Вы правы! Надо было делать именно вот так. Но мы ничего не смогли с собой поделать и поступили эдак. И не жалеем об этом!
А почему вы испугались вашей любви? Почему не дошли до конца по этому ясному и широкому пути? Почему радуетесь за того, кто прошел по нему вместо вас? – М-м-м-м.
А посмотрите, какие ничтожества вас окружают! Что за люди? Ни морали, ни принципов, один негодяй на другом! – А? Ну да, ну да.
«А между тем он болезненно чувствовал, что в нем зарыто, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало, может быть теперь уже умершее, или лежит оно, как золото в недрах горы, и давно бы пора этому золоту быть ходячей монетой.»
С самого начала романа до самого его конца читателя не покидает вопрос: кто же все-таки прав в своем мироощущении (если вообще можно быть в этом правым или неправым), в том, как он строит свои отношения с окружающей действительностью – Обломов или Штольц? Немудрено, если по ходу развития сюжета читатель принимает то одну, то другую сторону. Ведь и в жизни все так же: человек не может всегда являть собою пример крайности. Его может разом кинуть с одного полюса на иной, он может на этом полюсе задерживаться долго, но и занимать промежуточное положение ему никто не препятствует. Есть в его жизни тона яркие, а есть полутона, нюансы. И любим мы или ненавидим – не огульно. Мы отступаем от экстремальных оценок, что-то прощаем, что-то нет; в людях, которых считаем по большей части плохими, находим положительное, а в добрых – худое. Характер и поступки людей в гораздо большей степени неоднозначны, нежели прямолинейны и оцениваемы всеми одинаково.
Так и с главными героями романа «Обломов». Активность, энтузиазм, деятельное «освоение» жизни, творческое ее переделывание – всё это замечательно. Это – развитие, без которого, на какой бы платформе ни стоял оценивающий, человечество давно бы выродилось, умерло. Но должны ли эти славные черты покрывать всё население Земли тотально? Не поглотили ли нас прагматизм и механистический подход к жизни? Не захватили ли слишком цепко наше сознание? Универсальны ли идеи, считающиеся прогрессивными? Обязательны ли к применению везде и всегда?
Мой ответ – нет! Те, кто считает так же, как я, соглашаются: что русскому хорошо, то немцу – смерть. Что для русского Обломова вполне приемлемо и даже желаемо, то для немца Штольца – кость в горле.
При всей внешней лености Обломова, нельзя не признать, что внутри него идет постоянная работа. Он отвергает путь, которому следует его окружение: карьеризм, ложная подвижность, пустое перемалывание ничего не значащих новостей, соблюдение ритуалов светской жизни. В нем невооруженным глазом видна человечность. Он занят поиском идеальной модели, при которой всем будет комфортно жить друг рядом с другом. Да, такие размышления могут быть пустыми, эфемерными (как эфемерны попытки составления некого «плана» обустройства Обломовки). Да, излюбленный стиль поведения Ильи Ильича – предоставить себя течению мыслей (довольно медленному) и естественному ходу событий. Да, нельзя опускаться до паутины в углах, грязных окон, ветшающих одежд и других примет запущенности жилища и самого обитателя жилища. Да, ему нужен моторчик-Штольц, который заразит энергией, внесет здоровые поправки в вялотекущую жизнь.
Но требовать поголовно от всех одинакового («правильного») образа действий и мыслей нельзя! Нам, сегодняшним, очень хорошо известно, куда могут завести эксперименты с «причесыванием» всех членов общества одной гребенкой.
Мне нравится Обломов – щедрый, справедливый, ценящий такие понятия как дружба, верность, преданность, порядочность, сердечность, уважение, любовь. Они для него являются атрибутами счастья. Он не умеет врать. Он заступается за верного слугу, Захара, если того унижают. Он принципиален, не любит подстраиваться под чужое мнение (как флюгер-Алексеев, человек без лица, без принципов, без мнения). Может, Обломов просто находится не на своем месте? Может, если бы он по молодости не уехал из деревни, ему было бы легче? Несомненно. Впрочем, легко – не значит, хорошо. Где бы человек ни находился, ему нужна не только радость от единения с природой и спокойного созерцания мелких событий (и бегства от событий крупных), но и от труда, от самосовершенствования. Иначе – деградация.
Не все хорошо у Обломова. Его есть за что упрекать и за что ругать. Он боится любых перемен. Катастрофически не приемлет новое. Он не настойчив, быстро отступает, сдается в плен. Его мечты не подкрепляются действиями. Его лень не знает границ. Он недальновиден, наивен, его легко обвести вокруг пальца.
Есть еще кое-что в характере Обломова, что мне категорически не нравится. Глупость. Наивная и позорная глупость. Она не очень заметна в обычной жизни. Она проявляется разве что в категорическом непонимании товарно-денежных, хозяйственных отношений, в преступно-беспечном отношении к деньгам:
— Послушайте, — повторил он расстановисто, почти шепотом, — я не знаю, что такое барщина, что такое сельский труд, что значит бедный мужик, что богатый; не знаю, что значит четверть ржи или овса, что она стоит, в каком месяце и что сеют и жнут, как и когда продают; не знаю, богат ли я или беден, буду ли я через год сыт или буду нищий — я ничего не знаю!
Но зато в любовных отношениях глупость является во всей своей красе. Илья Ильич унижает свою возлюбленную, сам того не осознавая. Он не понимает намеков, обижает Ольгу неосторожными словами, превратно толкует ее душевные движения. Желание отсрочить свадьбу до той поры, пока не наступит улучшение в финансовом состоянии – это не ответственное поведение, каким его видит сам Обломов, а боязнь трудностей, ущерба репутации. Это поведение ребенка, зажмурившего глаза, чтобы не видеть негатива: сейчас все разрешится само собой, тогда и глаза можно будет открыть.
На фоне Обломова Штольц смотрится очень выгодно. Он как раз олицетворяет активный подход к жизни, он умен, трудолюбив, неутомим, жаден до знаний, он – созидатель. За ним и ему подобными – будущее. Все, кто рационально выбирает между Ильей Обломовым и Андреем Штольцем, в качестве примера для подражания указывают Андрея. Такой выбор действительно напрашивается. Но почему же в обществе больше любят Обломова? Да, считают его добродушным чудаком, увальнем, но любят. Сам Гончаров признавался, что Обломов ему нравится. Он, как полагают многие, похож на Пьера Безухова из «Войны и мира» Л. Толстого. А Штольца не любят, как и Андрея Болконского, — он слишком умный и проницательный, категоричный и рациональный.
Штольц вовсе не бездушный. Он искренне и с удовольствием помогает Обломову, даже не спрашивая на то разрешения. Он деятельно участвует в судьбе своего друга. В юные годы он энергично приобщает Илью к наукам, фактически выводит его в свет. В последующем для Ильи Ильича у Штольца всегда есть место в его многочисленных планах. Он уверен, что медлительного и неповоротливого барина можно растормошить, привить ему вкус к жизни, сделать его таким же, как он сам. Узнав о том, что Обломова дурят с имением, бросается наладить дело, отстранив от кормушки мошенников, и вдыхает в хозяйство новую жизнь. Андрей напоминает старшего брата, заботящегося о благополучии младшего, он не перестает любить его, даже понимая, что тот «непутевый».
Когда душа Штольца созревает до настоящей любви, он любит преданно и нежно, отдавая всего себя. Брак с Ольгой – не брак по расчету, а единение близких душ.
И все же. По какой-то непонятной логике, над разгадкой которой бьются иностранцы и которая не поддается формулированию самими русскими, носителями этой логики, Штольц не вызывает восторга читателя. Все-таки в нем больше иностранца, чем русского. Между штольцевщиной и обломовщиной выбирать трудно, почти невозможно (да и нужно ли?), но у меня такое впечатление, что обломовщина нам более симпатична. Даже потому, хотя бы, что её «идейный глава» не просто прощает другу то, что тот женится на любви всей его жизни, но горячо приветствует это и счастлив за него!
И почему-то мне немножко смешно, когда я читаю у Гончарова:
— Кто проклял тебя, Илья? Что ты сделал? Ты добр, умен, нежен, благороден. и. гибнешь! Что сгубило тебя? Нет имени этому злу.
— Есть, — сказал он чуть слышно. — Обломовщина!
(на фото — фрагменты телеспектакля Московского драматического театра им. А.С.Пушкина «Обломов» (1972 г.); в роли Обломова — Роман Вильдан, в роли Штольца — Юрий Стромов)
Источник
Обломовщина и Штольцевщина как типы жизни (по роману И. А. Гончарова «Обломов»)
Итак, «обломовщина», в глазах не только главных мужских персонажей романа, но и его автора, — ключ к жизненной участи Ильи Ильича Обломова. Но в чем же она состоит, и чем гончаровский
смысл этого понятия отличается от его трактовок, данных критиками и исследователями?
Первым, кого в романе Гончарова интересовало не все произведение, а прежде всего названное понятие, был автор знаменитой статьи «Что такое обломовщина?» критик-революционер Н. А. Добролюбов. Вышедшая в свет сразу же после публикации «Обломова» (закончилась в апрельском номере «Отечественных записок» за 1859 год; статья Добролюбова появилась в майском
номере «Современника» то же года), она отразила непримиримое отношение русских «мужицких демократов» этой поры к российскому либеральному дворянству, представителями которого критик заодно с Ильей Ильичем Обломовым сделал и Евгения Онегина, Григория Печорина, Владимира Бельтова, Дмитрия Рудина. Отнеся всех их к «обломовской семье», Добролюбов равно обвинил каждого в бездеятельности, мечтательности, разладе слова с поступком, уже без всякого изящного флера выявившихся в характере и поведении Обломова, но корнями своими уходящих в общую всем им причину — помещичье-барское состояние этих людей, позволяющее им жить за счет не собственного, а чужого труда. Именно оно, а не те или иные начала «натуры» Ильи Ильича повинны, убеждал своих читателей Добролюбов, в обломовской апатии, атрофии воли, неподвижности, зависимости от услуг других людей и беспомощности перед наглецами и прямыми мошенниками: барство оборачивается «нравственным рабством», первое и второе так «взаимно проникают друг друга , что, кажется, нет ни малейшей возможности провести между ними какую-нибудь границу».
В своей трактовке «обломовщины» Добролюбов опирался на первую часть романа и запечатленную в «Сне Обломова» систему барского воспитания
маленького Илюши. И, «хотя Гончаров был недоволен именно этой частью, он хвалил статью Добролюбова и далеко не только потому, что она была практически первой и высоко оценивала роман. Накануне отмены крепостного права, по словам современника, „нужно было яркое воплощение нашей апатии, нужна была кличка для обозначения нашей дореформенной косности». И статья Добролюбова отвечала настроениям времени, что безусловно понял и оценил сам Гончаров». Но и одобрение романистом статьи Добролюбова не отменяет принципиально важного обстоятельства: критик-революционер увидел в гончаровской «обломовщине»
только социально-бытовую
грань этого художественного концепта, определенную крепостным правом и его нравственно-развращающим влиянием как на русского помещика, так и на все российское общество.
В отличие от Добролюбова, придавшего гончаровской «обломовщине» смысл всецело негативный, славянофил А. А. Григорьев и «почвенник» Ю. Н. Говоруха-Отрок, напротив, в своих отзывах об «Обломове» защищали «обломовщину», отождествляемую им с самим заглавным героем романа, даже от авторской «струи иронии» в ее изображении. Как считал, обращаясь к русскому читателю, А. Григорьев, «бедная, обиженная Обломовка заговорит в вас самих, если только вы живой человек, органический продукт почвы и народности». В Обломовке, бывшей для Григорьева средоточием «обломовщины», критику виделась сохранившаяся в провинциально-деревенской окраине России праобитель россиян. Отсюда резкий до грубости отзыв Григорьева (в письме 1859 года к М. П. Погодину) о статье «Что такое обломовщина?»: «…только мог такою слюною бешеной собаки облевать родную мать, под именем обломовщины…». В якобы предвзятом отношении к русской «помещичьей среде» и нехудожественном ее изображении в «Сне Обломова» обвинял Гончарова Говоруха-Отрок. Сравнивая девятую главу начальной части «Обломова» с «Капитанской дочкой» А. Пушкина и «Семейной хроникой» С. Т. Аксакова, он писал: «У них мы видим живых людей, своеобразный склад быта, у них мы видим и то духовное начало, которое проникает изображаемую ими жизнь, но ничего этого мы не видим в „Сне Обломова», в мертвенных фигурах, представленных там».
При всем различии приведенных оценок «обломовщины» и идеологические антиподы Н. Добролюбова не шли в ее понимании дальше социально-бытового уровня этого понятия. Между тем «обломовщина» гончаровская — образ ничуть не менее многомерный, чем фигуры основных персонажей «Обломова», его конфликт, сюжет, главные локусы и целостный художественный смысл. Конкретно-историческая грань в нем совершенно нераздельная с гранями национально-ментальной и всечеловеческой. Последние смысловые уровни его были, хотя и с разными акцентами, проницательно уловлены в статьях А. В. Дружинина и Д. И. Писарева.
«Обломовщина , — отмечал первый, — захватывает огромное количество сторон русской жизни, но из того, что она развилась и живет у нас с необыкновенною силою, еще не следует думать, чтоб обломовщина принадлежала одной России. По лицу всего света рассеяны многочисленные братья Ильи Ильича, то есть люди, не подготовленные к практической жизни, мирно укрывшиеся от столкновений с нею и не кидающие своей нравственной дремоты за мир волнений, к которым они не способны. Такие люди иногда смешны, иногда вредны, но очень часто симпатичны и даже разумны. Обломовщина относительно вседневной жизни — то же, что относительно политической жизни консерватизм : она в слишком обширном развитии вещь нестерпимая, но к свободному и умеренному ее развитию не за что относиться с враждою».
Считая «обломовщину» «нравственным недугом», Д. И. Писарев видит его особенность прежде всего в «умственной апатии, усыплении, овладевающим мало-помалу всеми силами души и сковывающим собою все лучшие, человеческие, разумные движения и чувства». И продолжает: «Эта апатия составляет явление общечеловеческое, она выражается в самых разнообразных формах и порождается самыми разнородными причинами; но везде в ней играет главную роль страшный вопрос: „Зачем жить? К чему трудиться?» — вопрос, на который человек часто не может найти себе удовлетворительного ответа».
Общенациональную грань «обломовщины» как явления в России не только «дореформенного, крепостнического, бытового», а «психологического» и вневременного, «продолжающегося при новых порядках и условиях», подчеркивал в своей «Истории русской интеллигенции» (глава «Илья Ильич Обломов») Д. Н. Овсянико-Куликовский. Универсально-всемирный смыл «обломовщины» все чаще признают западноевропейские и азиатские исследователи Гончарова. Как бы возражая американскому слависту Марку Слониму, полагающему, что обломовская боязнь действительности есть лишь национальная черта и «обломовщина имеет чисто русскую природу», его английский коллега Эрнст Рис пишет: «Можно подумать, что обломовщина является болезнью, чрезвычайно свойственной русскому темпераменту, чтобы подходить людям других стран, но в действительности тайные следы Обломова существуют в каждом человеке, где бы он ни находился». Еще в конце 70-х годов XIX века Гончаров в одном из писем к нему датчанина П. Г. Ганзена прочитал такое суждение последнего о главных героях романной «трилогии» писателя и «обломовщине»: «Не только у Адуева и Райского, но даже в Обломове я нашел столько знакомого и старого, столько родного. Да, нечего скрывать, и в нашей милой Дании есть много „обломовщины»».
В качестве недуга не одних россиян, но и универсального, свойственного не одной эпохе, но и вечного, гончаровская «обломовщина» равномасштабна таким литературным и историко-культурным понятиям, как гамлетизм, донкихотство, донжуанство, платонизм, руссоизм, байронизм («мировая скорбь») и т. п. В своем обобщающем художественном смысле она ориентирована на названные культурологические концепты ровно столько же, сколько и Илья Ильич Обломов — на сверххарактеры (архетипы) Гамлета, Дон Кихота, Дон Жуана, Фауста. Очевидная социально-бытовая грань этого образа его отнюдь не исчерпывает. Совершенно неверно поэтому объяснять жизненную драму Ильи Ильича только
его помещичье-барским положением и барским воспитанием. Это ошибочно и в том случае, если воспитание Обломова понимается «в самой широкой интерпретации как историческое воспитание нации в условиях несвободы, более того, насильственного подавления личностного начала». Как резонно заметил еще Д. Овсянико-Куликовский, «пример многих народов показывает нам, что рабство и крепостничество сами по себе вовсе не обладают магическою силою создавать обломовщину». Ему же принадлежит глубокая мысль: «По-видимому
корни
обломовщины скрываются в глубине национальной
психики
, сложившейся так, что известные социальные условия легко изменяют ее в „обломовском» направлении».
Подобно гамлетизму и донкихотству, гончаровская «обломовщина» — нравственно-психологический комплекс
, развивающийся в людях особого психофизического склада и лишь усугубляемый способствующими ему общественно-историческими и социально-бытовыми условиями и обстоятельствами. В числе последних могут быть и политическая и гражданская несвобода, и всяческое подавление личностного начала, и непривычка при его неразвитости к индивидуальной инициативе, активности, самодеятельности, и вечная надежда на «авось», «как-нибудь», смыкающаяся с восточным фатализмом и с буддийской «идеей Нирваны», и, конечно, нацеленное на все эти состояния и качества воспитание. Однако при всем значении последнего в становлении отдельных гончаровских героев сам романист никогда не превращал его в силу, человеческую личность определяющую. Обстоятельным очерком воспитания в «Обыкновенной истории» снабжен образ Юлии Тафаевой, но не центрального героя Александра Адуева; в «Обломове» читатель ничего не знает о детстве, отрочестве и первой юности Ольги Ильинской, в «Обрыве» — в одинаковых условиях растут Марфенька и Вера, но вырастают женщинами кардинально различными. Ранее мы цитировали слова Андрея Штольца о том, что «человек создан сам устроивать себя и даже менять свою природу…». Что этот герой и доказал,
самостоятельно
сформировавшись в личность, чуждую как восточно-русскому, так и западноевропейскими человеческим стереотипам. Нет, при конфликте воспитания и природы-натуры личности победить, по Гончарову, должна именно натура, ибо человеку-
христианину
дано одолевать судьбу. В случае с Обломовым этого не происходит как раз оттого, что герой этот был
от рождения
характером «робким, апатичным», обладателем души «робкой и ленивой».
Если «обломовщина» — прежде всего нравственно-психологический комплекс носителя этого недуга, то какие основные элементы его составляют? На первом месте здесь, конечно, жизнебоязнь, в особенности боязнь жизни практической, затем — безволие, застарелый инфантилизм (во «Фрегате „Паллада»» Гончаров назовет его «застарелым младенчеством»), маловерие и склонность к унынию, а также обусловленные этими качествами «страх перед переменами, превалирование мечтательности над активностью, стремление не действовать, не поступать, не нести на себе ответственности…». Наконец, — «соединенное с боязнью жизни отсутствие самого чувства общественной стоимости человека, т. е. такое состояние психики, при котором человек не страдает оттого, что его общественная стоимость не осуществилась». И в итоге — неодолимое желание жизни как нерушимого душевно-духовного и физического покоя.
Во всем этом «обломовщина» «столь же русский, сколь и древнегреческий и библейский тип существования. Недаром это слово во второй части романа снится Илье, как знаменитое „Мени, такел, фарес» Бальтазару (Валтасару) на пиру». Есть в гончаровской «обломовщине» и смысловая грань, восходящая к евангельской притче о зарытом в землю таланте. «В „Обломове», — говорит В. Дмитриев, — Гончаров показал образ жизни православного человека, больного „обломовщиной», подавляющего в себе дар Божий — жизнь и талант, удаляющегося не только от „мира греха», но и от Бога».
В отличие от «обломовщины» понятием «штольцевщина» сам Гончаров не пользуется ни в романе «Обломов», ни в своих очерках «На родине», где изображает провинциально-бюрократическое и бытовое проявления «обломовщины», ни в своих автокритических статьях. Предложенное рядом исследователей Гончарова, оно тем не менее по отношению к художественной концепции знаменитого романа вполне правомерно. По замыслу его автора, «штольцевщина» в той же мере положительное противоядие «обломовщине», как сам Андрей Штольц — позитивная альтернатива Ильи Обломова. Она в свой черед подразумевает особый нравственно-психологический и поведенческий комплекс, отвечающий психофизическому складу ее носителя, к общей характеристике которого поэтому следует вернуться.
В работах гончарововедов советского времени Штольц оценивался, как правило, отрицательно прежде всего по соображениям идеологическим: героя обвиняли в «буржуазности», в мнимой «сокрытости» от читателей его «дела» и более всего — вслед за Добролюбовым — в «эгоистичности» его счастья. Между тем эти и подобные упреки были убедительно оспорены еще академиком Д. Н. Овсянико-Куликовским в соответствующих главах его «Истории русской интеллигенции» (1906–1911). «Мы, — писал он в частности о деятельности Штольца, — хорошо знаем, чем он занят: он „приобретает», составляет себе состояние, ведет свои дела, вместе с тем он учится, развивается, следит за всем, что творится на белом свете, наконец, много путешествует, как по России, так за границей. Он просвещенный делец и „грюндер» (от нем. — основатель, учредитель). И совершенно очевидно, что этому „труду» он, как и сам Гончаров, приписывает прогрессивное общественное значение. Мало того: его проповедь „труда» не лишена и морального оттенка. Это было в духе времени. Отживающей обломовщине противопоставляли накануне падения крепостного права необходимость предприимчивости, деловитости, инициативы, и эти качества представлялись в виде культурной и даже моральной силы, призванной обновить и возродить Россию». Да, признает Куликовский, «в конце концов» все усилия Штольца «направлены на то, чтобы создать себе обеспеченную, счастливую, разумную, изящную жизнь». Однако в эпоху, когда «общественная деятельность была невозможна» (добавим, а радикальная революция для Гончарова неприемлема), «личная жизнь с ее вопросами любви, счастья, умственных интересов и т. д. силою вещей выдвигалась на первый план. Вспомним, какую выдающуюся роль в жизни лучших людей той эпохи играли любовь, дружба, эстетика, философский и научный дилетантизм».
В изображении Гончарова Штольц — «не вождь, не герой». Но Гончаров высоко ценил олицетворенные им «качества ума и характера и думал фигурою Штольца ответить на вопрос, поставленный Гоголем: какие люди нужны России? Ему казалось, что великое слово „вперед!», о котором мечтал Гоголь, будет сказано сперва штольцами, русскими по национальности, полуиностранцами по крови, и уж вслед за ними явятся соответствующие деятели русского происхождения». Как говорилось нами ранее, Штольца под вполне русским именем Гончаров выведет в романе «Обрыв» в лице Ивана Ивановича Тушина.
Какие именно нравственные, психологические и моральные свойства автор «Обломова» объединил в пусть лично им не сформулированном, но, вне сомнения, приемлемом для него и позитивном понятии «штольцевщина»? Это — активно-созидательная жизненная установка; постоянное интеллектуальное и духовное обогащение личности через усвоение высших достижений человечества в этих сферах и непосредственное ознакомление с современным бытом разных стран; стремление к единству в своей жизни чувства (сердца) и разума, намерения (слова, замысла) и поступка (деяния), вообще к «равновесию практических сторон с тонкими потребностями духа». Это безустальный труд ума, души и тела, одухотворенный идеалом не односторонне-специального (профессионального), а гармонического развития личности. И в целом — не жизнь-покой, а бытие как неустанное же движение ради духовно-нравственного совершенствования и реализации своей божественно-творческой
В таком разумении «штольцевщины» воедино сливались гуманистические идеалы греко-римской античности, эпохи Возрождения, отчасти и французского Просвещения XVIII века, западноевропейского бюргерского культуртрегерства (от нем. — носитель культуры, в том числе организаторской), «духовной жажды» (А. Пушкин) россиян, а также христианско-евангельские заветы о благости труда и «трудничества» (Еф. 4, 28; 1 Фес. 4, 11–12; 2 Фес. 3, 6-15).
В качестве прежде всего нравственно-психологического комплекса, отвечающего психофизической природе обруселого немца, «штольцевщина» не была сформирована у ее носителя (как и «обломовщина» Ильи Ильича) только условиями его детско-отроческой жизни и воспитанием, в которых лишь нашла союзника себе.
Коренное отличие «штольцевщины» от «обломовщины» рельефнее всего выявляется как разительное несходство жизни-покоя и жизни-движения. В то же время покой
— такая же исконная потребность человеческой природы, как и движение. Согласно религиозному литературоведу М. М. Дунаеву, стремление к покою даже основательней человеческого движения, ибо, утверждает этот исследователь, «в христианстве покой мыслится как самоприсущее свойство всесовершенства Творца, а также и совершенства святости. Движение же есть, напротив, признак несовершенства…». Автор «Обломова» был убежденным христианином, но подобное возвеличение покоя за счет движения скорее всего отклонил бы уже по той причине, что духовно-нравственное совершенствование, завещанное человеку Иисусом Христом, без движения и душевного труда попросту невозможно. Однако своеобразная апология покоя содержится, как мы помним, и в пушкинском стихотворном обращении 1834 года к жене («Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…»). Так, быть может, прав и Обломов, ставящий под сомнение благотворность самого исторического процесса: вот настали ясные дни — «тут бы хоть сама история отдохнула…», ан, нет: «все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка» (с. 52)?
Нет, в конфликте «штольцевщины» с «обломовщиной» Гончаров сторону Ильи Ильича и поразившего его недуга не берет. Вместе с тем как подлинный художник он предоставляет читателю право и на собственное решение проблемы. Разве в человеческой жизни покой и движения разделены абсолютно? Так полагали в уже помянутом нами пушкинском стихотворении «Движение», с одной стороны, философ Зенон («мудрец брадатый»), утверждавший, что «движения нет», а есть только ряд состояний покоя, и с другой — Диоген Синопский (по иным версиям, его учитель Антисфен), собственным хождением
перед Зеноном убеждавший его в обратном. Итоговой же в этом споре пушкинских героев является позиция самого поэта:
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце ходит,
Однако ж прав упрямый Галилей.
Напоминая о Галилее, уверенном, вопреки чувственному человеческому опыту, в том, что не Солнце вращается вокруг земли, а Земля вокруг своей оси, Пушкин показывает недостаточность «аргументации» Диогена. Вопрос о подлинном взаимоотношении покоя и движения, таким образом, оставался для автора «Движения» открытым.
По глубинной логике гончаровского романа, жизнь-покой и жизнь-движение из непримиримых крайностей, когда первая грозит превратиться в полный застой и смерть, а вторая — в бесконечный самоцельный бег белки в колесе, должны на равных объединиться в каком-то высшем жизненном синтезе, где смогут корректировать и дополнять друг друга. В этом случае «штольцевское и обломовское начала окажутся двумя гранями единого человеческого сознания, пока тщетно пытающегося найти вариант свободного, творческого отношения к жизни, ощутить ее как „покой» и „движение», „пребывание» и „становление» одновременно».
Самобытная постановка в «Обломове» одной из древнейших, но вечно юных проблем человеческого бытия — лишнее свидетельство огромного философского потенциала гончаровской романной «трилогии» и, конечно, ее центрального звена — самого романа «Обломов», где жизнеописание на первый взгляд незадачливого русского барина преобразилось в высокохудожественное исследование «самого человека».
Обломовка и «обломовщина»
Корни появления «обломовщины» в Обломове лежат в детстве героя – Илья Ильич рос в далекой, в буквальном смысле оторванной от реального мира и центра России деревне – Обломовке. Поместье Обломовых расположилось в живописной, тихой, умиротворяющей местности, где климат радовал своей умеренностью и спокойствием, где не было сильных дождей, ураганов или ветров, бушующего моря или величественных гор, вместо которых раскинулись пологие холмы, даже небо «ближе жмется к земле», «чтоб обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод».
Все здесь сулило «покойную, долговременную жизнь до желтизны волос и незаметную, сну подобную смерть». Даже поры года сменяли друг друга по календарю, не разрушая посевы весенними снегами, – все в Обломовке шло по привычному укладу, не меняясь десятки лет. В таком подобии рая на земле и развивались Обломов и обломовцы, даже природой огражденные от всяких невзгод, переживаний и утрат.
Люди в Обломовке жили от обряда к обряду – от рождения к свадьбе и от свадьбы к похоронам. Умиротворяющая природа усмиряла их нрав, делая тихими, безобидными и равнодушными ко всему: самые страшные злодеяния в деревне были связаны с кражей гороха или моркови, а найдя однажды мертвого человека из соседней деревни, они решили забыть об этом, так как жизнь других общин их не касалась, а значит покойник – не их проблема. Похожая ситуация была и с письмом из соседнего поместья, где был описан рецепт пива, но обломовцы боялись его открыть сразу, опасаясь недобрых вестей, способных нарушить привычное спокойствие деревни. Труд в Обломовке не любили, считая его повинностью и стараясь как можно быстрее сделать дело или вовсе переложить его на плечи другого. В поместье всю работу выполняли дворовые, которые, как видно на примере Захара, также были не самыми ответственными и трудолюбивыми людьми, но при этом оставались преданными слугами своих бар.
Дни обломовцев протекали в спокойствии и безделье, а самым важным событием был выбор блюд к обеду, когда каждый предлагал свои варианты, а затем все советовались, подходя к меню с особой серьезностью: «забота о пище была первая и главная жизненная забота в Обломовке. После трапезы все впадали в сонное состояние, иногда вели ленивые бессмысленные разговоры, но чаще вовсе молчали, постепенно засыпая: «это был какой-то всепоглощающий, ничем непобедимый сон, истинное подобие смерти», которое из года в год наблюдал маленький Илья, постепенно перенимая модель поведения и ценности родителей.
Детство Обломова в Обломовке
В детстве Илья был любознательным, активным ребенком, который всячески старался познать окружающий мир. Ему хотелось, как и другим ребятам, бегать по полям, лазить по деревьям, гулять, где запрещено, или, взобравшись на сеновал, любоваться с высоты речкой и великолепными пейзажами. Обломову нравилось наблюдать за животными, осматривать окружающую местность. Однако чрезмерно опекающие родители, которые с младенчества окружили Илью непрерывной заботой и контролем, запрещали мальчику активно взаимодействовать с миром и изучать его, прививая ему совершенно иные, «обломовские» ценности и модель поведения: постоянную лень, нежелание трудиться и учиться, безвольность и боязнь реального мира.
Лишенный необходимости бороться за свои желания, получая, все, что он хочет, по первому запросу, Обломов привык к безделью. Ему не нужно было решать или делать что-либо самостоятельно – всегда рядом были родители, которые «лучше знали», что нужно их сыну, либо слуги, готовые принести ему любые кушанья, помочь одеться либо убраться в покоях. Илью растили как экзотический «комнатный цветок», всеми силами защищая его от внешнего мира и укрывая в умиротворяющем гнездышке Обломовки. Родители не требовали от сына даже успехов в учебе, так как не считали науку чем-то действительно важным и полезным, часто сами оставляли его дома по праздникам или в непогоду. Именно поэтому обучение в школе, а затем и в институте, стало для Обломова чем-то вроде указания родителей, а не реализацией его собственной воли. На занятиях Илье Ильичу было скучно, он не понимал, как полученные знания можно будет применить в дальнейшей жизни, в частности, в Обломовке.
Разрушающее влияние сказок на жизнь Обломова
В романе Илья Ильич предстает очень чувствительным, мечтательным, человеком, который умеет видеть прекрасное и тонко переживать любые проявления внешнего мира. Во многом на формирование в герое этих качеств повлияли именно живописная обломовская природа и сказки, которые рассказывала мальчику его няня. Мифы и легенды увлекали Обломова в совершенно другой мир – мир фантастический, прекрасный и полный чудес: «Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы». Даже в зрелом возрасте, понимая, что «молочных рек» не существует, Илья Ильич «бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка». Именно поэтому в Обломове продолжало жить то, привитое со сказками, ощущение брошенности человека в ужасающем и пугающем мире, где нужно вслепую пробираться вперед, ни видя не цели, ни дороги, спасти от которого может только истинное чудо.
Сказочный, волшебный мир легенд и мифов становится для Обломова альтернативной реальностью и уже в зрелом возрасте он сам выдумывает себе сказку о будущей жизни в райской Обломовке, о бесконечном спокойном семейном счастье, благополучии и спокойствии. Однако трагизм Ильи Ильича состоит даже не в тотальном эскапизме, боязни общества, нежелании что-либо делать и бороться за свое счастье, а не понимание, что он уже заменил реальную жизнь иллюзорной. Перед смертью для Обломова его мечты более реальны и важны, чем его сын, жена, друг и окружающие люди, даже важнее его самого, ведь в мечтах у него все в порядке со здоровьем, он полон сил и энергии. Однако сам Гончаров в романе дает читателю кратко одно из объяснений этой подмены: «а может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления», подчеркивая, что сама жизнь должна быть непрерывным стремлением вперед, а не бесконечным сном в «зоне комфорта».
Источник
